В условиях новых вызовов права в глобальном мире уместно обсудить, какой должна быть правовая политика, способная, с одной стороны, обеспечить принцип верховенства права, а с другой — свести к минимуму те угрозы для безопасности людей, которые связаны с развитием глобализационных процессов. При этом речь должна идти о правовой политике в системе глобальных отношений, т.е. о политике, субъектом которой выступает все международное сообщество.
В основе такой постановки проблемы лежит мое убеждение в том, что, несмотря на все сложности, связанные с реализацией принципа верховенства права в современных условиях глобализации, этот принцип не может подвергаться сомнению. Именно принцип верховенства права должен лежать в основе той правовой политики, которую международному сообществу предстоит выработать и реализовать, вопреки мощному «сопротивлению среды», связанному с резким возрастанием угроз для безопасности людей, порожденных стихийным характером глобализационных процессов.
Мы знаем, что глобализация кардинальным образом усилила те риски, которые уже давно стоят перед человечеством. Сейчас мы говорим не просто о том, что реальностью нашей повседневной жизни является экологическая деградация, ядерная опасность, наличие «готового выстрелить» радиологического, химического и биологического оружия массового уничтожения; транснациональная организованная преступность, международный терроризм, финансово-экономические кризисы, нелегальная миграция и т.д. В условиях глобализации эти риски приобретают кумулятивный эффект, существенно усиливая друг друга. Так, неконтролируемая национальными правительствами деятельность транснациональных корпораций наносит экологии ущерб, значительно превосходящий по своим масштабам и последствиям все, что было ранее. Экономические кризисы, разрастающиеся на волнах спекулятивного капитала, имеют уже качественно иной размах. Голод и нищета в беднейших районах мира усугубляются в результате все более неравномерного распределения выгод от глобализации. Или взять международный терроризм, который, с одной стороны, все в большей степени становится орудием антиглобализма, а, с другой — умело использует в разрушительных целях технологические, информационные и организационные возможности эпохи глобализации.
В этих условиях прежние юридические механизмы противодействия угрозам безопасности зачастую оказываются не эффективными. Об этом, в частности, говорил в своем выступлении 4 апреля 2012 года на Сенатских чтениях в Конституционном Суде министр юстиции РФ А.В.Коновалов. Неэффективность традиционных международно-правовых механизмов противодействия транснациональной преступности провоцирует отдельные государства на использование таких инструментов, которые А.В.Коновалов назвал технологиями по обеспечению экстерриториальности национальных юрисдикций. А это, как верно замечено, прямая дорога к «bellum omnium contra omnes», т.е. к той войне всех против всех, которая по словам Томаса Гоббса, характеризует дополитическое состояние человеческого сообщества. В поисках решения поставленной проблемы А.В.Коновалов сделал акцент на необходимости баланса между принципом верховенства права в таком виде, в котором он принят сегодня всеми, и эффективностью деятельности соответствующих полицейских служб, а также на целесообразности развития диалога между представителями судейского корпуса и прокуратуры разных государств с целью выработки единых подходов к пониманию природы преступного поведения в рамках различных национальных юрисдикций.
Мне бы хотелось посмотреть на проблему с другой стороны и поставить ее шире. Ведь для того, чтобы выработать общий, приемлемый для всего мирового сообщества, подход к трактовке основных признаков преступного деяния и сблизить позиции применительно к «конечному звену уголовного процесса» (чтобы, в частности, не возникали ситуации, когда в одной правовой системе провокация преступления «категорически не приемлется», а в другой — «расцветает пышным цветом»), необходимо исходить из общих представлений о том, что есть право в современном (т.е. глобальном) мире. В контексте такой постановки проблемы я бы предложил для обсуждения следующие вопросы:
1) Что означает принцип верховенства права применительно к глобальным отношениям?
2) Как и кем формируется то понимание права, которое лежит в основе наднационального правового регулирования?
3) Каковы основные направления согласования принцип верховенства права с требованиями безопасности?
1. Что означает принцип верховенства права применительно к глобальным отношениям
Отвечая на этот вопрос, можно сказать следующее. Поскольку право в своей основе представляет собой систему прав человека, то принцип верховенства права — это принцип приоритета прав человека, которым должно руководствоваться современное демократическое государство в своей правотворческой и правоприменительной деятельности. Применительно к внутригосударственному праву верховенство права предстает как верховенство правового закона (т.е. закона, гарантирующего права человека), если слово «закон» употреблять в широком смысле, имея в виду и нормативный акт, и судебный прецедент.
Когда мы говорим о приоритете прав человека, то имеем в виду, во-первых, трактовку права как системы норм, в основе которых лежат права человека (что придает правовой регуляции человекоцентристский характер) и, во-вторых, — признание приоритета правовых регуляторов в системе соционормативной регуляции. Последний момент требует пояснения, поскольку часто трактуется неверно. Речь идет не том, что для общества или отдельного человека право стоит выше нравственности или религии. Так, ст.2 Конституции РФ, согласно которой «человек, его права и свободы являются высшей ценностью», а «признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина — обязанность государства», имеет в виду, что право человека — это высшая ценность не для общества и тем более не для отдельного человека, а только для государства, главное содержание деятельности которого (законодательной, исполнительной и судебной) состоит в обеспечении и охране прав человека. Потому что только право (в отличие от норм нравственности или религии) может иметь общезначимый и общеобязательный в масштабах государства характер. Принцип верховенства права означает, что нельзя нарушать общезначимые права человека в угоду моральным или религиозным нормам, которые по природе своей всегда носят партикулярный характер.
Тезис о приоритете прав человека подвергается многочисленным нападкам даже в тех случаях, когда речь идет о внутригосударственной правовой системе. Несмотря на то, что этот принцип получил совершенно четкое, недвусмысленное закрепление в Конституции РФ, некоторые российские теоретики до сих пор говорят о том, что приоритет прав личности — «общественно опасный тезис» и что ставить свое право выше права части или всего общества — «признак необузданного эгоизма и индивидуализма». Такой подход свидетельствует о непонимании диалектики личного и общественного блага, согласно которой общее благо — это не внешнее по отношению к человеку, довлеющее над ним начало, а необходимое условие блага каждого члена общества.
С еще большими трудностями сталкивается распространение сложившегося на Западе принципа приоритета прав человека на сферу глобальных отношений. Здесь этот принцип, который сформировался на базе идеологии естественных и неотчуждаемых прав человека, восходящей к античной правовой традиции, зачастую встречает сопротивление иной культурной среды, отторгающей чужеродные ценности. Я имею в виду те цивилизационные типы культур, которые основаны главным образом не на правовых, а на нравственно-религиозных ценностях. В культурах этого типа индивидуальная свобода не имеет приоритета перед коллективными ценностями, объединяющими людей, солидарных в своей приверженности общим нравственным принципам или религиозным постулатам. Универсальный каталог прав, самоочевидный для европейского мышления, вобравшего в себя лучшие образцы политической и правовой мысли европейского континента, с трудом воспринимается другими народами и культурами.
Активное (возможно, чересчур активное) на волне глобализационных процессов продвижение западной идеологии прав человека, трактующей право человека в качестве универсальной общецивилизационной ценности, порождает среди представителей иных цивилизаций страх утраты своей культурной идентичности.
Особенно опасно, когда эта активность основана на не вполне верно трактуемых идеях либерализма. Либерализм, в его классических формах, продуманных и выстраданных начиная с античности, — всегда высоко ценил человеческую свободу. Классический либерализм исходит из понимания того, что люди — разные, что у них разные иерархии ценностей, идеалов и предпочтений. И что именно по этой причине свобода и права одного человека заканчиваются там, где начинаются свобода и права другого человека. И что только уважение прав и свобод другого дает шансы на построение и существование свободного общества, да и общества вообще.
Суть классического либерализма — в равенстве человеческих прав и свобод. И тот же принцип либерализм последовательно переносил в сферу межгосударственных отношений. Принимая тот факт, что государства — разные, что у них могут быть разные интересы и предпочтения, но право и свобода одного государства заканчиваются там, где начинаются право и свобода другого государства. Во многом именно на основе этой либеральной концепции строилась пережившая несколько веков Вестфальская система международного права, основные положения которой вошли в базовые статьи Устава ООН.
Современные же апологеты агрессивной «либерализации» часто забывают или считают несущественным фундаментальный либеральный принцип «ограничения моей свободы свободой других», и вся чаще путают свободу со вседозволенностью. Тем самым постепенно сдвигая и правовую теорию, и вытекающую из нее политическую и социальную практику к тому состоянию «войны всех против всех», о котором когда-то писал Томас Гоббс. К состоянию, в котором войну выигрывает сильнейший, способный навязать другими свое представление о правах и свободах.
Тенденции подобной «либерализации» неизбежно подпитывают идеологию и практику как социального индивидуализма, так и государственного эгоизма. И тем самым неуклонно подтачивают и общественные системы наций-государств, и международную систему.
В социально-государственной сфере необходимо ограничить экспансию сильных и защитить права слабых, в том числе права этнических и религиозных, меньшинств. Вместе с тем политическая демократия, основанная на принципе верховенства права, не только постулирует необходимость соблюдения прав меньшинства, но и обязывает это меньшинство подчиняться законно сформированным решениям большинства.
Между тем, в рамках односторонних концепций «либерализации» демократия все чаще начинает пониматься как приоритет меньшинства в отношении большинства. Эта тенденция особенно отчетливо выражена в США и ряде стран Западной Европы, где уже давно говорят о том, что защита прав меньшинств должна стать основной задачей ключевых правовых институтов, регулирующих жизнь общества. И говорят это таким образом, который фактически означает право меньшинств на агрессивную пропаганду своих ценностей, норм и образа социальной жизни.
В этой связи хочу обратить внимание на то обстоятельство, что существует уже множество исследований социокультурной среды в странах Европы, которые доказывают, что именно попытки приоритетной защиты прав этнорелигиозных меньшинств африканских и азиатских мигрантов в рамках политики «мультикультурализма» создали очевидную и нарастающую ксенофобию этнического большинства. Ту ксенофобию, которая вызывает к жизни и политический ренессанс крайне правых партий, и появление в национальных и международных парламентах влиятельных групп с радикальной, вплоть до неофашистской, идеологией, и трагические эксцессы вроде катастрофической акции террориста Андерса Брейвика в Норвегии.
Права человека неотъемлемы и имеют универсальное значение. И — повторю заповедь классического либерализма — они распространяются ровно до той черты, за которой их реализация не ущемляет столь же неотъемлемые права другого человека. А потому — именно исходя из права как нормы свободы человека — например, публичное оскорбление религиозных чувств представителей той или иной конфессии (а мы все знаем выразительные примеры, касающиеся с мусульманской, и христианской религии) является акцией не только безнравственной, но и противозаконной, поскольку наносит моральный вред последователям религии, а значит — ущемляет их права.
Хочу затронуть еще один, крайне важный вопрос. В последнее время в пресс-релизах таких правозащитных организаций, как «Эмнести Интернешнл» и «Фридом Хаус» появляются утверждения о том, что поскольку свобода самовыражения человека является одной из высших свобод, она допустима даже тогда, когда это самовыражение шокирует, дискредитирует, оскорбляет других людей, а также те или иные этнические, религиозные и т.д. группы. Однако свобода самовыражения, если это действительно свобода, а не произвол, возможна только в правовых формах, которая не допускает причинение морального ущерба другим лицам, означающего нарушение их прав.
В этой связи мне приходят на ум две прописные истины. Первая, по поводу общества, сформулирована еще Аристотелем — «человек по своей природе общественное животное». То есть, он вне и помимо общества неизбежно становится просто животным. Вторую, по поводу культуры, возьму у Ницше, который писал, что человеческая культура — лишь тонкая кожура над раскаленным хаосом звериного.
Как мне представляется, описанные выше тенденции извращенной «либерализации» слишком отчетливо и последовательно освобождают человека от общества и от культуры, сдвигая его — под флагом расширения прав и свобод! — к звериной первобытности. А заодно создают у социального большинства устойчивое представление о допускаемом с санкции государства фундаментальном расхождении между правом и справедливостью. То есть провоцируют массовое недоверие и к праву, и к государству!
Полагаю, что с учетом сказанного можно сделать вывод о том, что нужно вносить определенные коррективы в ту пока еще во многом стихийную правовую политику в системе глобальных отношений, повестка дня которой формируется сейчас, главным образом, странами Запада. Эту тему я затрону позднее. Пока же подчеркну то принципиальное обстоятельство, что речь должна идти не об отказе от самого принципа приоритета прав человека, а об уточнении понятия прав человека и корректировке складывающихся на практике процедур правообразования в системе глобальных отношений.
Здесь я возвращаюсь к своему тезису о том, что принцип верховенства права, помимо приоритета прав человека включает в себя также и идею верховенства правового закона. И если на уровне отдельного государства мы можем сформулировать понятие правового закона и охарактеризовать требования как к его содержанию (через соответствие правам человека), так и к процедуре его принятия (демократический характер которой гарантирует правовое содержание закона), то в системе глобальных отношений сделать пока это не удастся.
В современном правовом государстве правовой закон — это закон, сформулированный в рамках демократической процедуры правообразования, в процессе которой были учтены и согласованы на базе принципа формального равенства интересы всех субъектов правового регулирования. С позиций такого подхода критики доктрины юснатурализма (jus naturale) и практики ее реализации в глобальном масштабе справедливо обращают внимание на то обстоятельство, что современные представления о неотчуждаемых правах человека формируются не в глобальном политическом пространстве путем согласования воль различных субъектов международного взаимодействия посредством демократической процедуры (такое политическое пространство еще предстоит создать), а привносятся в сферу глобальных отношений из евро-атлантического пространства. А это значит, что для мирового сообщества неотчуждаемые права человека предстают не как нормы, в выработке которых все субъекты международного взаимодействия принимали равноправное участие, а как стандарты, предписанные откуда-то «свыше» некими «учителями жизни», которые предлагают всем свою интерпретацию идеологии естественных прав человека.
2. Как и кем формируется то понимание права, которое лежит в основе наднационального правового регулирования
Вопрос о том, каким образом и кем формируется общее представление о праве, которое лежит в основе правового регулирования глобальных отношений, и как вырабатываются конкретные правовые нормы, выступающие в качестве универсальных общечеловеческих регуляторов, имеет ключевое значение для понимания того, что есть право в современном мире. Д.А.Медведев в своем выступлении на предыдущем юридическом Форуме по этому поводу сказал следующее: «Сегодня творцами права в международной сфере являются все государства, которые являются признанными участниками международных отношений». И новое универсальное правовое поле, отметил он далее, может создаваться лишь на основе гармонизации национальных правовых систем. Этот тезис, на мой взгляд, не столько характеризует нынешнее положение дел в сфере международного правообразования, сколько формулирует наметившуюся тенденцию, причем тенденцию, развитие которой вполне может быть прервано, если члены международного сообщества не будут предпринимать скоординированные усилия по ее поддержанию.
В настоящее время своеобразной лабораторией по проверке различных моделей политико-правовой интеграции государств является Европа. И мы видим, какие трудности встают на этом пути даже в рамках Европейского Союза, объединившего государства, которые имеют общее культурное и историческое наследие, привержены единым фундаментальным ценностям, обладают богатыми возможностями для трансграничного взаимовлияния национальных правовых систем и т.д. Даже там не умолкают голоса евроскептиков по поводу естественных прав человека, лежащих в основе европейской правовой идеологии. Само по себе выражение «права человека», — пишет В.Клаус, — «указывает на всеобщий, универсальный характер данного понятия, в то время как гражданские права есть права, связанные с гражданством, то есть действующие в рамках данного государства. … Это нечто, возникающее вне политического пространства национального государства, нечто, приходящее извне. Если же это «нечто» не является продуктом демократической плюралистической политики, следовательно, оно — продукт «чистого разума», а точнее — некой правды, хранителями которой являются немногие избранные (но не избираемые). Значит, это «нечто» является, по сути дела, угрозой демократии. … Отсюда лишь один шаг до легитимации рационалистической, бюрократически нейтральной «экспертной» позиции никем не избранных универсалистов, до признания ее всеобщего характера и обязательности». ( Клаус В. Почему я не «европеист». — в кн.: «Европа без России. Договор, учреждающий Конституцию Европы, от 20 октября 2004 г». М., 2005. С.12-14).
Еще сложнее идут процессы формирования единого правового пространства в рамках Совета Европы. Здесь основная нагрузка по гармонизации национальных правовых систем ложится на Европейский суд по правам человека. В своем стремлении наиболее полно осуществить эту сложную миссию, Суд все чаще берет на себя функцию нормоконтроля за качеством национального законодательства, превращаясь, таким образом, по сути дела, в общеевропейского законодателя. Между тем, важно иметь в виду, что, в отличие от национальных судов, осуществляющих нормоконтроль в отношении законодательных актов, Европейский Суд по правам человека не встроен в какую-либо систему сдержек и противовесов; другими словами — он не имеет корреспондента в лице равного ему по уровню законодателя. Европейская концепция защиты прав и свобод человека не предполагает изначально наличия наднационального правотворческого органа, уполномоченного на принятие норм общего характера, которые были бы предметом контроля ЕСПЧ. А те нормы, которые издаются национальными законодателями, по смыслу Конвенции, также не входят в предмет прямого контроля Суда — они подчиняются другим критериям проверки и в других, национальных процедурах. В противном случае возникают ситуации, когда, ориентируясь на достаточно абстрактные, неопределенные нормы Конвенции, несколько конкретных персоналий — пусть и весьма уважаемых международных специалистов в области права — могли бы «опрокинуть» волю национального законодателя (а иногда и не одного) — в международно-правовой конструкции, которая не предполагает передачи такого элемента государственного суверенитета.
Европейским Судом проделана огромная работа, историческое значение которой для правовой интеграции Европы и всего мира трудно переоценить. Однако даже самый высокопрофессиональный суд не может заменить собой демократические процедуры правообразования. Суд может стремиться (и надо отдать ему должное — в целом он это делает) к более полному учету особенностей различных национальных правовых культур при разработке единых наднациональных стандартов в области прав человека. Однако я убежден, что в перспективе речь должна идти не о стандартах, которые формируются на базе абстрактных принципов, а о выработке общих норм в процессе договоренностей между всеми участниками международного взаимодействия. Только таким образом возможно максимально полно учесть исторически обусловленную культурную специфику национальных правовых систем и сформировать на этой основе общие правовые подходы, позволяющие каждому государству реализовать свои национальные особенности без ущерба для других, т.е. на основе правового принципа формального равенства. Это значит, что стратегическая перспектива развития правового пространства Совета Европы должна быть связана с формированием полноценного политического пространства, в рамках которого предстоит создать эффективные демократические механизмы правообразования.
Подобная постановка задачи по формированию единого политико-правового пространства уже вполне уместна и применительно ко всей системе глобальных отношений. Хотя трудности, которые встанут на этом пути пока даже невозможно спрогнозировать. Как верно заметил по этому поводу такой выдающийся политический мыслитель, как Зигмунд Бауман, истории неизвестны прецеденты эффективной мировой политики, вырабатываемой на основе многосторонних продолжительных дискуссий, а не решений «мирового правительства». Политические институты, которые нам известны, говорит он «были созданы в рамках суверенных государств и не могут быть «растянуты», а политические институты, необходимые для самоучреждения мирового человеческого сообщества, не будут, не могут быть «такими же, только больше» (Журнал «Огонек», № 19 (5178), 16.05.2011). Мы догадываемся, что переход от межнациональных учреждений и инструментов к универсальным, общечеловеческим, институтам может быть только качественным, а не просто количественным». Только такой подход, ориентированный на выстраивание демократических политико-правовых механизмов, может стать надлежащей альтернативой тоталитарным в своей основе идеям образования «всемирной демократической империи», «всемирного халифата», или некой «высшей касты сетевого общества» («NETократия»), которая заменит государство в его роли верховной власти, приведет к ликвидации национальных границ и перекроит международные правопорядки, и т.п.
Ключевой вопрос, на который надо ответить, приступая к выработке концепции глобального политико-правового пространства, — это вопрос об основных субъектах взаимодействия в рамках этого пространства. На мой взгляд, такими субъектами могут быть (во всяком случае — в обозримой исторической перспективе) лишь суверенные государства. Считаю очень опасными популярные сейчас представления о том, что отход и даже отказ от принципа государственного суверенитета — это движение в сторону правовой интеграции мирового сообщества. Более того, нам пытаются доказать, что это единственный способ обеспечить безопасность и гарантировать права человека в условиях глобализации, когда национальные государства в одиночку уже не справляются с решением этих задач. С позиций такого подхода принципы соблюдения государственного суверенитета предлагается заменить принципами управления глобальной безопасностью, которое осуществляла бы «обновленная» ООН и ее Совет Безопасности. При этом упускается из виду, что сама ООН возникла и существует только благодаря воле суверенных государств, которые поставили цель не допускать впредь всемирных катастроф, подобных Второй мировой войне. Ведь ООН является прямой наследницей Вестфальской политической системы. Кроме того, жизнь показывает, что отказ от суверенитета одних на практике лишь укрепляет суверенитет других, присваивающих себе право действовать во имя «всеобщих» интересов.
В связи с этим еще раз подчеркну, что концепция государственного суверенитета, которая, начиная с Вестфаля, лежит в основе верховенства национальных конституций и правовых систем, — это неотменимый базис, краеугольный камень любой дееспособной «человекоцентристской» системы международного права. Конечно, «вестфальский» объем государственных суверенитетов и международная система, построенная на «балансе сил», сегодня контрпродуктивны и невозможны как с точки зрения приоритета прав человека, так и с точки зрения обеспечения устойчивой глобальной безопасности. Однако отказ от ключевого вестфальского принципа государственного суверенитета неизбежно приведет к тому, что международная политика, требующая механизма многосторонних согласований позиций и интересов, будет вытеснена односторонней эгоистической политикой наиболее сильных.
Наиболее активно идею «отмирания» государственного суверенитета развивают юристы, придерживающиеся в отношениях между международным и национальным правом концепции так называемого «радикального юридического монизма». Они считают необходимым создание такой глобальной правовой системы, в которой международное право будет иметь абсолютный приоритет над национальными правовыми нормами и над национальными правовыми системами в целом, включая конституции. То есть речь идет о системе, в которой международные правовые нормы будут полноценно и строго имплементированы в национальные конституции и кодексы и, таким образом, приобретут императивный и универсальный характер. Тем самым возникнет монистическая «пирамида» иерархически соподчиненных правовых норм. На вершине такой пирамиды будут находиться нормы международного права, обладающие верховенством непосредственно по отношению к национальным конституциям, а не только к законам.
Концепция радикального монизма предполагает, что понятия, связанные с принципом государственного суверенитета (и, соответственно, национальные специфики конституций и правовых систем) должны быть полностью отброшены и выведены из правовой теории и практики. И что именно нормы международного права должны стать общеобязательным каноном внутригосударственного правотворчества и правоприменения.
Конечно, мир очень сильно изменился за три с половиной столетия, прошедших со времен создания Вестфальской международной системы, когда в число основных принципов межгосударственных отношений был включен знаменитый тезис Жана Бодэна — «Суверенитет — это абсолютная и постоянная власть государства над подданными и гражданами».
Конечно, ряд Международных Конвенций, принятых еще в XIX веке, Версальско-Вашингтонская система, утвердившая Статут Лиги Наций, а также Ялтинско-Потсдамская система, результатом создания которой стали Устав ООН и последующие международные нормативные акты, существенно уточнили рамки понятия государственного суверенитета. Ограничив этот суверенитет упомянутыми выше императивными принципами международного права, включающими соблюдение неотъемлемых прав народов и прав человека.
Конечно, в современных условиях глобализации возрастает влияние общепризнанных принципов и норм международного права на национальное законодательство.
Однако процесс международно-правового развития — это улица с двусторонним движением. С полным основанием можно говорить о взаимосвязи и взаимовлиянии международного и конституционного права в обеспечении стабильности государственного и общественного строя, в выработке универсальных принципов правового, демократического и социального государства, создающего условия для развития свободной личности и открытого общества, эффективной и доступной людям публичной власти.
Как представляется, призывы к разрушению государственных суверенитетов во имя создания единой универсальной международно-правовой системы, поглощающей национальные правопорядки, — это либо недальновидность, либо осознанные провокации, направленные на торпедирование всей системы международного права. Очевидно, что подобный, по сути дела, силовой сценарий глобального мироустройства неизбежно встретит и силовое сопротивление. Пока же ответом на него становится усиление националистических и антидемократических настроений среди тех, кто, по словам известного критика идеи и практики глобализма Александра Панарина, «почувствовал себя пасынком западнического прогресса» (за книгу «Искушение глобализмом», вышедшую в 2003 г., он удостоен Солженицынской премии).
Дело в том, что за этими призывами явно или неявно встает идея о необходимости создания мирового государства (империи) с единым мировым правительством. Только таким путем, якобы, возможно реализовать и утвердить универсальную систему общеобязательного права адекватную новым глобальным реалиям. Но тогда, как это ни парадоксально на первый взгляд, в конечном счете неважно, имеется ли в виду идея «всемирной демократической империи», наиболее последовательно заявленная бывшим главой Европейского банка реконструкции и развития Жаком Аттали в книге «Краткая история будущего», концепция глобального управления посредством верховной «кураторской сети» или идея «всемирного халифата», сформулированная такими идеологами исламизма, как Юссеф Карадави. По таким сценариям глобальное общество будет представлять собой, говоря словами Александра Зиновьева, тоталитарную в своей основе универсальную всеподавляющую вертикальную структуру, захватившую всю планету в свои щупальца и получающую основные бонусы от функционирования глобальной экономики.
Поэтому надо говорить не о разрушении суверенитетов и даже не об их ограничении, а об объединении суверенитетов на правовой основе. Под объединением суверенитетов я пониманию добровольное признание государствами суверенитета как системы прав и обязанностей на основе принципа равенства участников международного взаимодействия. Это означает отказ от прежней силовой концепции государственного суверенитета, с позиций которой монопольным субъектом права выступало государство. Как писал академик В.С.Нерсесянц, права других субъектов (индивидов, наций, других государств и их объединений и т.д.) или игнорировались, или признавались по соображениям силы и целесообразности. Подобный суверенитет был «правом» сильного, «правом» на произвол, а не настоящим правом, не системой правовых отношений различных субъектов права (не системой их взаимных прав и обязанностей, не формой их свободы).
Когда я говорю об объединении суверенитетов, то имею в виду объединение суверенных государств на основе понимания ими суверенитета как добровольной правовой обязанности государства считаться с правами других субъектов международного взаимодействия, а не навязывать им свой произвол по «праву» сильного. С позиций такого подхода я считаю важнейшей задачей юридического сообщества разработку правовой концепции государственного суверенитета и формирования на этой основе концепции объединенных суверенитетов как теоретической основы политико-правовой глобализации. Такая концепция суверенитета должна учитывать императивы либеральной демократии и в то же время обеспечивать все компоненты эффективной публичной власти на национальном и международном уровне.
3. Каковы основные направления согласования принципа верховенства права с требованиями безопасности
С учетом сказанного можно сделать вывод, что наиболее полное согласование принципа верховенства права с требованиями безопасности предполагает: 1) формирование надлежащих нормативных (основанных на праве) и институциональных (основанных на правовой демократии) основ глобального политико-правового пространства и 2) сохранение принципа государственного суверенитета на базе новой правовой концепции суверенитета.
Именно с этих позиций следует, на мой взгляд, принимать меры по преодолению того кризиса современного международного права, с которым мы сейчас, несомненно, имеем дело.
Вот лишь некоторые наиболее выразительные свидетельства этого кризиса:
— Операция против Ирака «Буря в пустыне» в январе 1991 года началась с санкции Совета Безопасности ООН, но ее реальными исполнителями оказались фактически только силы НАТО во главе с США.
— Операция против Югославии в 1999 году уже была начата вообще без санкции Совбеза ООН. Его функции фактически подменил собой Совет НАТО.
— Операция в Ираке в 2003 году стала войной США и Великобритании против режима Саддама Хусейна опять-таки без какой-либо санкции правомочных международных инстанций.
— Война коалиции стран НАТО и ряда арабских государств против Ливии в 2011 году с первого же момента вышла за рамки мандата, предоставленного международному сообществу резолюциями Совбеза ООН № 1970 и №1973, поскольку включала как обучение, оснащение и вооружение международной коалицией противников режима Каддафи, так и пополнение военных формирований этих противников хорошо известными боевиками из различных стран, имеющими богатый террористический опыт. При этом была создана не предусмотренная никакими международными правовыми актами группа «стран-друзей Ливии», призванная придать видимость законности широкомасштабной международной военной операции против Каддафи и ополчений тех племен, которые его поддерживали. А венцом указанной — фундаментально нарушающей принципы международного права — военной кампании стало не санкционированное никакими международными правовыми институтами, то есть незаконное, объявление нелегитимным властного режима Каддафи. С одновременным столь же незаконным признанием единственно легитимным представителем ливийского народа некоего «Переходного национального совета», который базировался за рубежом и состав которого был почти полностью анонимным.
— Очень похожий внеправовой процесс международного подавления правящей власти, сопровождающийся нелегальными поставками из-за рубежа оружия и боевиков-террористов, а также созданием не предусмотренной никакими международными правовыми нормами «группы стран-друзей», делающей заявления от имени «мирового сообщества», сегодня происходит в Сирии.
Для преодоление этого кризиса необходимо прежде всего создание новых эффективных межгосударственных институтов с делегированными, четко очерченными полномочиями. В частности, уже пора начинать полноценную систематическую работу по обновлению Устава ООН. И прежде всего необходима глубокая и детальная юридическая проработка тех десяти Основных Принципов международного права, включая как концептуальные предложения по новым формулировкам Основных Принципов, так и выработку сопутствующих конкретных модельных норм. С этой целью представляется целесообразным значительно расширить как собственно Комиссию ООН по международному праву, так и ее мандат. В частности, вменить ей в обязанность сбор мнений национальных юридических органов по основным международным правовым проблемам, а также дать право критического осмысления и новой кодификации Основных Принципов международного права и Устава ООН в целом. В повестку дня заседаний Генеральной Ассамблеи ООН следует внести не только обязательную процедурную оценку работы данной Комиссии, но и обсуждение по существу наиболее сложных и проблемных из ее нормативных предложений.
Особое внимание следует уделить преодолению размытости многих норм международного публичного права, открывающей возможности для политически опасных интерпретаций. Вопрос о необходимости соответствующих нормативных уточнений, вплоть до базовых уставных положений ООН, уже назрел и, как известно, ставился неоднократно. Однако большинство стран мирового сообщества фактически уклонилось от ответа на этот вопрос. С одной стороны, указывается, что (по крайней мере формально) продолжают действовать принятые во времена «Ялтинско-Потсдамского мира» международные принципы и нормы. С другой стороны, эти нормы обрастают еще более размытыми (и еще более доступными для информационных атак и произвольных интерпретаций) принципами вроде необходимости «гуманитарных интервенций». Кроме того, все громче звучат голоса, утверждающие, что ООН вообще орган принципиально неработоспособный, и что в новом глобальном «поствестфальском» мире пора отказываться от устаревших принципов устава ООН, включая принцип государственного суверенитета.
Продление такой двусмысленной ситуации, такой международно-правовой неопределенности категорически недопустимо, поскольку чревато полным обрушением международного права и его замены «правом» сильного. И я уже фиксировал в ряде своих выступлений и публикаций опасность наличия этой неопределенности в ключевых международно-правовых документах, включая Устав ООН.
Важным шагом на пути совершенствования системы международного права стало бы уточнение формулировок основополагающих документов ООН, определяющих юридические границы и взаимную соподчиненность таких базовых понятий, как суверенитет, невмешательство во внутренние дела суверенных государств, территориальная целостность, право наций на самоопределение, защита прав человека и т.д. Например, между принципом права наций на самоопределение и принципами государственного суверенитета и территориальной целостности в очень многих (прежде всего, полиэтничных) странах мира возникают очевидные правовые коллизии. Произвольный выбор в качестве высшего (приоритетного) того или иного принципа регулярно прокладывает путь от правовой коллизии к внутригосударственному или межгосударственному конфликту, вплоть до гражданской войны. С теоретической точки зрения такой приоритет достаточно очевиден — это права и свободы человека и гражданина. Однако на практике оказывается, что само понятие «права человека» далеко не однозначно. Решение этого вопроса, как я уже говорил, во многом зависит от того, каким образом и кем формируется общее представление о праве, которое лежит в основе правового регулирования глобальных отношений, и как вырабатываются конкретные правовые нормы, выступающие в качестве универсальных общечеловеческих регуляторов, имеет ключевое значение для понимания того, что есть право в современном мире.
С учетом высказанных предложений считаю целесообразным разработать и вынести на международное рассмотрение концепцию подготовки и проведения нового Всемирного совещания по международному сотрудничеству и глобальной правовой безопасности. Представляется, что к такому Всемирному совещанию следует идти путем детальной проработки новых международных норм в указанной Комиссии ООН и последовательной постановки предлагаемых норм на всемирное обсуждение на Генеральной Ассамблее.
Другое важное направления согласования принципа верховенства права с требованиями глобальной безопасности связано с совершенствованием системы наднациональной юстиции. И здесь прежде всего надо обратить внимание такой важнейший правовой институт, как созданный на основании Римского Статута 1998 г. Международный уголовный суд (МУС), под юрисдикцию которого подпадают геноцид, преступления против человечности и военные преступления (они исчерпывающим образом определенные при разработке Римского Статута), а также агрессия (т.е. преступление, состав которого был очерчен первой Конференцией по обзору, состоявшейся в Кампале в 2010 г.). Сторонами Римского Статута на сегодняшний день являются 114 государств. Среди них Франция, Великобритания, Германия, Япония, Канада, Бразилия. Однако в числе этих государств нет Китая, Индии, Саудовской Аравии, Пакистана и др. Россия подписала, но до сих пор не ратифицировала Римский Статут.
США, подписавшие было Римский Статут, впоследствии отозвали свою подпись и препятствовали, порой весьма неприкрыто, деятельности МУС. Сторонники МУС связывали надежды на изменение американской позиции с приходом в Белый дом администрации Барака Обамы. Однако, при некотором смягчении американской риторики по поводу МУС, на ратификацию Статут в США так и не поставлен.
Очевидно, что в сфере деятельности МУС особенно важно избегать правовой неопределенности и подмены права произвольными квазиправовыми интерпретациями.
При этом важно иметь в виду, что основополагающим принципом, лежащим в основе деятельности МУС, является принцип комплементарности, или дополнительности. В соответствии с этим принципом уголовное преследование за совершение преступлений должна осуществлять, прежде всего, национальная юстиция. МУС же дополняет ее в тех и только тех ситуациях, когда «государство не желает или не способно вести расследование или возбудить уголовное преследование должным образом» (статья 17, пп. «а» п. 1 Статута). Еще до того, как МУС приступил к рассмотрению конкретных дел, некоторые юристы указывали на возможность политизации его позиций — поскольку Суд по собственному усмотрению вправе решать, какое государство и в каких случаях демонстрирует указанные нежелание или неспособность расследовать подсудные МУС преступления, и возбуждать уголовное преследование лиц, в них подозреваемых. Обоснованность этих опасений подтвердило вынесенное летом 2009 г. решение МУС выдать ордер на арест действующего главы государства — Президента Судана Омара аль-Башира, которое вызвало резкую негативную реакцию ряда арабских и африканских государств. Выдаче этого ордера предшествовала мощнейшая международная кампания обвинений Башира в геноциде в Дарфуре, в которой, по данным осведомленных экспертов, очень большую роль играли непроверенные суждения анонимных правозащитников или просто откровенная дезинформация.
Аналогичная ситуация сложилась и с ордерами МУС на арест Муаммара Каддафи и ряда членов его семьи по обвинению в геноциде ливийского народа. Так, даже ливийские следователи, представляющие победивших противников Каддафи, недавно признали, что не могут обнаружить доказательств участия в геноциде в отношении сына Каддафи Сейфа аль-Ислама, и готовы предъявить ему лишь обвинения в финансовых преступлениях при заключении международных контрактов.
Еще одно недавнее событие, существенно подрывающее авторитет МУС, связано с его решением обвинить в отказе от сотрудничества с Судом два африканских государства — Малави и Чад. Эти страны приняли у себя с визитом главу Судана Омара аль-Башира, но не сочли возможным его арестовать согласно ордеру МУС.
Однако, во-первых, понятие «сотрудничества с МУС» вовсе не предполагает юридически определенную обязанность арестовывать главу зарубежного государства, то есть вновь оказывается в сфере правовых интерпретаций. И, во-вторых, всего через несколько дней после решений против Малави и Чада МУС откровенно продемонстрировал готовность вести «политику двойных стандартов». А именно, не вынес никакого правового решения в отношении Ливии, где новая власть также принимала с визитом Омара аль-Башира, и также его не арестовала.
Говоря о проблеме совершенствования международной юстиции, нельзя не отметить опасную тенденцию, связанную со все более настойчивым распространением на сферу международных отношений норм прецедентного англосаксонского права. Речь идет о том, что американская и британская правовые системы все чаще позволяют себе выход за пределы национальных границ, используя национальные прецедентные судебные решения для преследования подозреваемых вне национальной территории. Так это было с бессудным убийством Усамы Бен-Ладена в Пакистане даже без уведомления пакистанских властей. И так же это было с применением англосаксонской нормы «провоцирования на преступление» в ходе ареста в Таиланде и последующей экстрадиции в США гражданина России Виктора Бута.
Настораживают участившиеся разговоры о возможности распространения судебных прецедентов на практику международного правосудия (включая МУС) и особенно утверждения о том, что решения МУС в отношении аль-Башира и Каддафи, а также в отношении Малави и Чада — это вполне достаточные прецедентные основания для аналогичных решений по любым «диктаторам» и любым странам.
Но речь не только о МУС. Иногда вполне юридически образованные законодатели и политики многих стран говорят, что необходимо, используя прецедент Ливии, усилиями международной коалиции свергнуть режим Башара Асада в Сирии, невзирая на отсутствие санкционирующей подобные действия резолюции Совбеза ООН.
Таким образом, мы видим, что ткань международного права, хоть как-то обеспечивавшего мировую военно-политическую стабильность в эпоху противостояния сверхдержавных блоков, неуклонно деформируется и расползается. И создается огромное поле для произвола, для реализации «права силы» вместо «силы права» — либо путем имитации правовых решений, либо вообще помимо каких-либо правовых норм, за счет пропагандистского нагнетания тезиса о творящейся несправедливости. А что, мол, делать, если несправедливость вопиет, а механизмами международного права ей противостоять не удается?..
Мне могут возразить, что и во времена устойчивой Ялтинско-Потсдамской международно-правовой системы сверхдержавы и их союзники далеко не всегда юридически корректно решали судьбу малых и средних государств. И что тайная дипломатия, секретные договоры, разделы сфер влияния, операции спецслужб и информационно-пропагандистские атаки всегда были инструментами мировой политики. Да, все это было. Но, тем не менее, согласованный и в основном соблюдаемый «обруч» международных правовых норм не позволял вышеуказанным неправовым механизмам выйти из-под контроля и пытаться сначала локально подменить, а затем и полностью заменить право в мировой политике.
Важнейшей частью правовой работы по совершенствованию системы глобальной безопасности является выработка конкретных правовых механизмов противодействия основным вызовам глобализации. Здесь для юристов огромное поле деятельности.
Так, мировое сообщество — уже в течение почти трех десятилетий — не создало полноценных правовых инструментов для того, чтобы обуздать еще один новый глобальный вызов, вызов терроризма. В рамках международной правовой системы до сих пор не разработан и не принят основополагающий документ о борьбе с международным терроризмом, способный обеспечить для этой борьбы единые нормативные рамки. А такие рамки необходимы по очень многим основаниям. Например, хотя бы потому, что нельзя бороться с терроризмом, не разграничив в юридически ясных определениях терроризм и национально-освободительную борьбу. Поскольку такого разграничения нет, мировая политическая практика все шире использует в сфере оценок терроризма двойные стандарты. Мы слишком часто видим, как конкурирующие державы под флагом поддержки «борьбы за национальное самоопределение» используют региональный сепаратизм, терроризм или даже морское пиратство в качестве инструментов «необъявленной войны» с геополитическими и геоэкономическими конкурентами.
Глобализация мировых финансов и торговли привела к тому, что изменения экономической политики и законодательства в любой крупной стране, проведенные в своих эгоистических национальных интересах,- за счет «эффекта домино» сказываются на всей мировой хозяйственно-финансовой системе. В то же время существующие глобальные институты, предназначенные для согласования и гармонизации таких эгоистических национальных интересов — от МВФ и Всемирного банка до групп G8 и G20 — уже не в состоянии выполнять такие функции. В частности, не могут или не хотят ввести хоть в какие-то рамки деятельность глобального спекулятивного финансового капитала, спровоцировавшую нынешний мировой кризис.
Наконец, еще один новый вызов международному порядку, непосредственно связанный с процессами глобализации, — это появление на мировой экономической сцене негосударственных и трансгосударственных структур, деятельность которых, по большому счету, не регулируется ни государствами, ни блоками государств, ни международными структура типа ООН, ОБСЕ и т.д. Причем эти структуры функционируют как в сфере легальной и респектабельной деятельности, так и в сфере субкриминальной или откровенно криминальной.
Это, например, крупнейшие транснациональные корпорации, банки и их пулы, по совокупному финансово-экономическому потенциалу вполне сравнимые с большинством существующих государств, а иногда и их превосходящие. Это, далее, мощные транснациональные организованные криминальные сообщества, деятельность которых также уже вполне глобальна. Это международные террористические организации, нередко достаточно плотно «сращенные» с криминальными сообществами. Это так называемые «частные военные компании» (ЧВК), военный потенциал которых в некоторых регионах мира существенно превосходит возможности официальных силовых структур, включая армии государств. Примеры того же Ирака, Афганистана и множества стран Африки говорят об этом все более убедительно.
При этом, подчеркну, вышеперечисленные «неподзаконные» структуры не отделены непроницаемой стеной друг от друга. Их деятельность нередко переплетается между собой и мультиплицируется.
Те же ЧВК почти всегда действуют за рубежом по найму официальных государственных структур. И, в силу неподконтрольности юстиции страны, где они зарегистрированы, берутся выполнять такую «грязную работу», за которую служащие государственных силовых структур немедленно угодят за решетку. Недавний яркий и скандальный пример — действия американской ЧВК «Блэкуотер» в Ираке. Исследования показывают, что ЧВК нередко оказываются связаны с транснациональным криминалитетом и криминальными видами деятельности (торговля наркотиками и оружием, контрабанда драгоценных камней и металлов и т.д.). А затем доходы транснациональной преступности и тех же ЧВК размещаются в легальном бизнесе, внося в мировую экономику и финансы криминальные деньги и криминальные нормы. Террористические атаки зачастую провоцируют масштабные экономические и политические кризисы, а также становятся предлогом для вмешательства одних государств во внутренние дела других стран. Спекулятивные игры транснациональных финансовых групп на валютных и фондовых рынках вполне могут быть инструментом давления этих структур на крупные национальные экономики. Это становится особенно ясно именно сейчас, когда такого рода действия по своим социально-экономическим последствиям оказываются сравнимы с тяжелыми военными поражениями. История о том, как биржевая игра фондов Джорджа Сороса — заметим, игра с точки зрения закона игра вполне легальная, — обрушила британский фунт в 1992 году, здесь является хрестоматийным, но далеко не самым ярким примером.
Появление в ходе глобализации сверхкрупных и все более влиятельных неформальных надгосударственных и трансгосударственных сил и структур, оказывающихся вне сферы официального правового регулирования, не отменяет потребности таких структур в каком-либо регулировании в их сферах деятельности. В результате возникает феномен «неформального нормотворчества» транснациональных структур, своего рода «параллельного теневого международного права». И это «теневое нормотворчество», естественно, становится конкурентом государственного конституционализма и международных правовых норм.
Но эту конкуренцию никак нельзя назвать «здоровой». Если государственный конституционализм и существующее международное право — при всех их видимых и возможных лакунах и дефектах — всегда предусматривают и применяют определенные механизмы ответственности субъектов правового регулирования перед гражданами национальных государств и мировым сообществом, то «теневое нормотворчество» таких механизмов ответственности не предусматривает. Оно, более того, их попросту отрицает.
Так, транснациональные финансовые структуры действуют лишь в соответствии с собственной корпоративной этикой и внутренними профессиональными нормами, в которых приоритетами являются капитализация и корпоративная прибыль. А в ситуациях, когда регулирующая роль конституций и международного права мешает реализации этих приоритетов, такого рода структуры, следуя рыночной логике, неизбежно стараются найти способы «минимизировать помехи».
Конечно, деятельность таких транснациональных структур (если это только не криминальные и субкриминальные сообщества) формально может осуществляться в легальных рамках. Однако множество проведенных в ходе нынешнего мирового кризиса скандальных расследований криминальных корпоративных действий показало, что сфера влияния «теневого нормотворчества», вполне равнодушного к требованиям конституций и кодексов государств, а также норм международного права, уже весьма велика и непрерывно расширяется. В качестве примера назову хотя бы финансовую пирамиду Бернарда Мэдоффа, в результате обрушения которой американские и международные инвесторы потеряли более 60 млрд. долларов.
Таким образом, представляется несомненным тот факт, что и недостаточная определенность международного права, допускающая в условиях глобализации расширяющееся «незаполненное» юридическое пространство для неправовых интерпретаций, и недоопределенность правового статуса и нормативных рамок деятельности множества возникших в ходе глобализации транснациональных и трансгосударственных организаций, вызывающая к жизни все более влиятельное «теневое нормотворчество», представляют нарастающую угрозу для глобального мира и глобальной стабильности. И потому требуют опять-таки глобального и неотложного нормативного реагирования.
Вопрос о правовой регламентации деятельности такого рода организаций, исключительно сложен — хотя бы по причине их разнообразия, а также сомнительных перспектив осуществления их правового регулирования через нормативные механизмы ООН. И здесь налицо важная концептуальная «развилка».
Немало юристов считает, что в данной сфере есть лишь одна несомненная и практически реализуемая необходимость: ужесточение борьбы с организованной международной преступностью, включая уточнение понятий и норм в отношении новых, порожденных глобализацией, видов международных организованных преступлений. Но далее они утверждают, что «теневое нормотворчество» других транснациональных организаций почти нереально заменить единой системой международных правовых норм. А потому, мол, эту сферу следует либо сохранить в нынешнем либерализованном (то есть, вненормативном) состоянии, либо оставить на откуп и усмотрение национальных юридических регуляторов.
Однако нынешние результаты конкуренции легального и теневого нормотворчества в этой сфере, а также явные тенденции экспансии «тени» в легальную нормативную сферу, — это явления слишком опасные для глобальной стабильности. Перевод же проблемы на уровень национальных законодательств неизбежно приведет к созданию разных, причем нередко несовместимых, национальных правовых норм. А это, с одной стороны, станет тормозом в дальнейшем развитии процессов глобализации и, с другой стороны, создаст «в зазорах» между разными национальными нормами новое пространство правовых лакун, которое опять-таки будет заполняться «теневым нормотворчеством».
И поэтому решение проблемы создания нормативных рамок для деятельности транснациональных и трансгосударственных структур нового типа, о которых шла речь выше, — все равно должно находиться в сфере именно международного права.
Какие именно старые или новые международные институты возьмут на себя разработку и кодификацию таких норм, а также в чем могут заключаться сами подобные нормы, — вопросы, на которые еще нет ответов. Это должны сообща продумывать и решать специалисты. Однако совершенно очевидно, что необходимость решения этих вопросов назрела и перезрела. Что правовое регулирование в этой сфере слишком очевидным и опасным образом отстает от темпов развития глобализационных тенденций.
Все сказанное обнажает основную коллизию современной международной правовой системы. С одной стороны, ее содержательное наполнение и механизмы реализации явно недостаточны для ответов на современные вызовы и обеспечения глобального миропорядка, а с другой стороны, есть очень влиятельные субъекты межнационального взаимодействия (это наиболее сильные в экономическом отношении государства, а также транснациональны корпорации), которых в целом устраивал бы миропорядок, основанный на «праве» сильного.
В заключение я хотел бы отметить одно тревожащее и вместе с тем обнадеживающее обстоятельство. Риски и угрозы эпохи глобализации имеют важную качественную особенность: мы все живем в обществе повышенного, исторически беспрецедентного риска, когда (как отмечает, в частности, известный политический философ Ульрих Бек в своей книге «Общество риска. На пути к иному модерну») господствующие классы и группы уже не могут, как раньше, укрыться от потрясений за стеной своих «привилегий». Та же ситуация складывается и в системе глобальных отношений: страны так называемого «золотого миллиарда» уже утратили былую привилегию безопасности, которую раньше могло обеспечить им экономическое благосостояние. Достаточно вспомнить две катастрофы мирового масштаба, произошедшие с разницей всего в 10 лет, которые (и это очень показательно!) затронули наиболее развитые страны как западного, так и восточного мира: взрыв башен-близнецов на Манхэттене в и 2001 г. и аварию на атомной станции «Фукусима» в 2011 г. Поэтому, распространенный тезис о том, что издержки и выгоды от глобализации распределяются между участниками этих процессов крайне неравномерно, нуждается в существенном уточнении. Конечно, наибольшие выгоды от глобального взаимодействия получают самые сильные игроки. Это увеличивает разрыв между слабыми и сильными странами, увеличивая опасность международной дестабилизации. Однако те общие угрозы, которые во всей своей неотвратимости встают, в том числе, и перед развитыми странами, вполне достаточны, чтобы всерьез задуматься о том, что все мы находимся в одной лодке и что комфортабельные места в ней отнюдь не являются гарантией от катастрофы. А это значит, что у всех членов мирового сообщества есть общая заинтересованность в правовом характере глобального мироустройства, которое только и может гарантировать максимально возможную безопасность.